Будучи студентом Государственных Свободных мастерских, я повесил, как и другие товарищи по мастерской, свои работы на стену. Это был наш первый показ. Моими работами интересовались еще в период ученических лет в Строгановском училище, до революции. Но здесь мои работы, написанные в мастерской Петра Петровича Кончаловского, вызвали интерес в институте, которого я не мог даже предполагать. И вот к нам пришел заведующий отделом изобразительного искусства Д.П.Штеренберг. Он сразу громко расхвалил мои работы. Меня с ним познакомили. С тех пор он меня запомнил и, когда встречал во дворе института, где он жил, часто останавливался и спрашивал, как идут дела. Мне тогда и в голову не приходило, что моя жизнь в дальнейшем будет тесно связана с Давидом Петровичем Штеренбергом. А началось это, когда я пришел к мысли о необходимости уйти на фронт, что тогда мне казалось единственно правильным. Когда я окончательно принял решение и сообщил об этом в институте, мне ответили отказом, так как было распоряжение сверху сохранять молодые кадры. На настойчивую просьбу направить меня на фронт, мне предложили пойти поговорить с председателем комитета по делам искусств Штеренбергом, что я немедленно и сделал. Штеренберг решительно отверг мою просьбу и опять повторил, что он считает меня талантливым молодым художником, очень нужным в институте. Потеряв свойственную мне тогда застенчивость, я написал заявление на имя Штеренберга с просьбой меня отпустить. Штеренберг очень рассердился и целый день заставил меня ждать в коридоре. К концу дня он вышел и,вновь отругав меня, дал подписанную бумагу. Я запомнил Давида Петровича - в этот момент он был глубоко уверен, что я поступаю неверно. Но когда спустя два года он увидел меня живым и здоровым, то очень тепло встретил и пригласил к себе домой, подробно меня расспрашивал, как было в армии и, видимо, остался доволен. С тех пор он опять начал интересоваться моими работами и, уезжая в 1924 году с выставкой в Амстердам, взял у меня несколько картин.
В 1926 г. я уже был в числе небольшой группы молодых художников, организовавших ОСТ с председателем Д.П.Штеренбергом. Однажды мы беседовали с Давидом Петровичем, и мне запомнилась тема нашего разговора. Я очень был увлечен в те годы современным городом, новой техникой, авиацией, движением. Меня интересовала динамика, хотя все было тогда в зачаточном состоянии, но я смотрел в будущее. Мое воображение разыгрывалось, и я заглядывал далеко вперед, чем очень удивлял Штеренберга. Он мне говорил: «Ваши картины хоть и электродинамические, но очень хорошие, потому что Вы тонко чувствуете цвет - живописец Вы, но я не сторонник изображать обстановку с этой сумасшедшей техникой. Хватит, что она есть в жизни. Электрический поезд, аэроплан, автомобиль - это очень хорошо, но я писать это не хочу, я хочу совсем другое: природу, чистый воздух, цветы и т.д. - вот что хочется». Я ему отвечал, что тоже люблю цветы, природу и пишу портреты жен¬щин, но я не могу успокоиться: мы не умеем еще написать картину о нашей действительности, в которой живем, радуемся и страдаем, в совсем новой, неизвестной в прежнем веке обстановке. Новый ритм, новые скорости - все не исследовано художниками. Они не занимались и не могли еще заниматься всем, что уже есть и будет развиваться и, несомненно, повлияет на психологию людей нашего времени. «Ну, - говорил Давид Петрович, улыбаясь, - Вы молодой, может быть, что-нибудь действительно скажете новое, посмотрим, время покажет». Вот как раз в один из таких разговоров, я помню, к Давиду Петровичу пришли неожиданно Марк Шагал, Фальк и Альтман. Я собрался уйти, но Давид Петрович меня с ними познакомил и с похвалой отозвался о моих картинах. С Робертом Рафаиловичем Фальком я был знаком, а вот с Альтманом и Шагалом познакомился впервые. Штеренберг меня не отпустил, сказав, что нам еще нужно поговорить. Я целиком внимание направил на троих пришедших и стал их внимательно рассматривать во время беседы. Д.П.Штеренберг был в это время заведующим изоотдела Наркомпроса, и гости пришли к нему, я понял, не просто побеседовать, а поговорить о своих делах, с определенными просьбами. Мне было интересно видеть трех художников, так несхожих по своему творчеству, характеру и манере держаться. Их фигуры, жесты, лица, голоса - все было удивительно контрастно. Меня удивил Штеренберг тем, что он иногда напоминал голосом, тоном, что он главный, и был слишком, мне показалось тогда, неуступчивым, в особенности по отношению к Р.Р.Фальку. Фальк терялся от этого тона, начинал говорить тихим голосом, нервничал, волновался больше всех- словом из профессора превращался в школьника. Я тогда сердился на Штеренберга. Мне показалось, что ему нравится представлять себя таким. Я замечал, что Марк Шагал тоже оказывался в затруднении. Он мне показался похожим на Осмеркина своей непосредственностью, наивностью и вместе с тем убежденностью, целеустремленностью. Мне было очень интересно наблюдать эту сцену. Видно было, что от разговора со Штеренбергом у каждого многое зависело в жизни и работе. Все поставил на место Альтман. Меня поразил его острый и логический ум, твердость, уверенность, умение держаться спокойно. В какой-то момент он пошел в решительное наступление на Штеренберга, даже бросил упрек и, что называется, зацепил его за живое. Штеренберг вспылил, поднял голос, но Альтман очень ловко погасил огонь, точно и вовремя, и разговор принял дружеский характер. Мне показалось, что все остались довольны результатом и тепло попрощались с Д.П.Штеренбергом.
Как видно, удовлетворить их просьбы Штеренбергу было непросто. Я заметил, что он озадачен. Успокоившись, гости вспомнили и обо мне, начали расспрашивать. Фальк меня знал, видел мои работы и высказался о них положительно, к чему Штеренберг добавил еще много хорошего.
Мне в дальнейшие годы приходилось встречаться со Штеренбергом, Альтманом и Фальком, а с Шагалом лишь коротко разговаривать на его выставке, совместной с Альтманом и на открытии его панно в ГОСЕТе. Ну а спустя вечность видеть его в Третьяковской галерее, когда он в 1973 году приехал из Парижа на открытие своей выставки. .