Владимир Евграфович Татлин – высокий, атлетического сложения, моряк в прошлом, еще юнгой не раз уходил в далекое плавание, был и у африканских берегов. Он умел увлекательно об этом рассказывать. У вас и сомнений нет, когда вы его видите – он выраженный « морской волк». Он мог быть матросом, капитаном или адмиралом – лучшую и более подходящую для этого внешность не часто встретишь. У него были коротко подстриженные светлые волосы, голова островатым орехом вверх и сидит на шее высоко. Чтобы говорить с ним, приходилось задирать голову изрядно в ожидании от него неторопливого ответа. Иногда было непонятно, слушает ли он вас, такое несколько немое выражение его лица, кажется, он некрасивый, с каким-то странным, несколько деревянным и даже отсутствующим взглядом. Но вот он оживляется, ярко зеленые глаза зажигаются пронзительными колючками, направленными на вас. Сильный, певучий голос начинает играть, переливаться, появляется на лице удивленное выражение и загадочная улыбка. Он еще насторожен, он не может вас раскусить, прощупать, с кем имеет дело, друг ли пред ним, или может ли им стать, стоит ли раскрывать вам свою душу, как он может и как жаждет этого, поймут ли его, почувствуют ли. Таким я его встретил первый раз. Это было первое впечатление о нем, которое резко изменилось, когда он почувствовал расположение ко мне. Куда девалось его суровое лицо немого дровосека, которое я увидел в первый момент. Передо мной был простой, добрый, обаятельный, чуткий ко всему живому, убежденный в своих взглядах, чувствующий в себе силу огромного таланта художник. Я тогда не знал, не мог предположить, что в дальнейшем он станет настоящим большим моим другом на многие годы до конца его жизни.
В годы моего студенчества нас, вхутемасовцев, могли увлечь только люди сильные, смелые в своих дерзаниях, открыватели нового в искусстве, говорящем о нашей жизни. Такими были в первом ряду – Мейерхольд, Маяковский и с ними Татлин. Его Башня родилась как наша мечта, как поэма о будущем. Мы тогда, сидя в мастерских и общежитиях у железных дымящихся печек с трубами, уходящими в форточку, говорили об этой Башне. Мы восприняли ее с подъемом и надеждой – эту небывалую, спиралью уходящую в небесную высь конструкцию. Мы говорили тогда : «Вот, оказывается, какой может быть наша новая архитектура».
Но Татлин был и живописцем. Его живопись казалась нам странной, ни на кого не похожей как по композиционному, так и по цветовому решению. Мы долго спорили о ней. Но вот мы увидели еще и контррельефы. Что это? Кто он такой, этот таинственный человек, который нас так взбудоражил? Что он хочет сказать?
В начале двадцатых годов я был в мастерской Татлина в Петрограде. Узнав, что я из Москвы, группа его учеников начала рассказывать о своих работах, а Татлин стал спрашивать о нашей работе в Москве. Мне тогда стало ясно, что студенты готовы за своего учителя в огонь и воду. Можно было позавидовать Татлину, сумевшему создать такой замечательный коллектив.
На протяжении многих десятилетий я с ним очень часто встречался. Мы жили рядом. Сначала в 20-е – 30-е годы в Москве на Мясницкой, в доме 21, а после войны на Верхней Масловке. Я постоянно видел его работы, он много и упорно писал, рисовал, строил, изобретал, работал в театрах, любил сам делать макеты к постановкам, был увлечен решением и исполнением их в задуманном материале, они часто были уже отработаны как модель. Татлин – тонкий, оригинальный живописец со своим колоритом. Он писал портреты, полевые цветы, пейзажи, натюрморты, часто незатейливые – стол, хлеб, нож, лук, кружка и т.д. В них он достиг скупыми средствами исключительной выразительности. В послевоенные годы он писал маслом – лессировками. Часто флейцами, прозрачными красками, и холст он подготавливал почти как левкас.
Но Татлин – художник широкого диапазона, он всегда стремился выступать в различных областях. Он мог в качестве художника участвовать и в конструировании парохода, самолета, городского транспорта, а не только предметов быта. Как выискать эти линии, цвет, форму, связать в одно целое внутри и снаружи? Все это Татлин мог превосходно.
Он много экспериментировал, исследуя свойства различных материалов. Когда к нему ни зайдешь, если он не пишет, то всегда что-то мастерит – у него, как говорится, были золотые руки. Он все любил делать сам, был первоклассным столяром и слесарем, имел прекрасный набор инструментов, прекрасно чувствовал материал. С восхищением показывал мне кусок дерева или металла: « Смотри, какая красота!» А затем вытаскивал особый рубанок или необыкновенную пилу. Ему все это было необходимо! Рядом с картинами он вешал на стену свои чертежи и рисунки. Он изобрел в свое время летательный аппарат (Летатлин), прицеп к автобусу – мастерскую художника и много другого. Сам сделал несколько бандур, он долго совершенствовал их – ведь он замечательно пел и играл. В молодости Татлин выступал в ансамбле певцов и бандуристов и путешествовал с ними по Европе. Был в Париже в гостях у Пикассо, пел и играл у него. Об этом он мне весело рассказывал, вспоминая молодость. Иногда он приходил ко мне с бандурой и просил: « Шурочка, настрой, у тебя же абсолютный слух».
Он любил строить и изобретать, и пользовался любым случаем, чтобы проверить что-то и усовершенствовать, будь то даже простая лестница для мастерской, полка, подрамник, стол или стул.
Так, он себе построил антресоли, по-своему все там устроил и поставил кровать. Как-то утром я зашел к нему и застал полный разгром в его квартире: все было перевернуто вверх дном. « Что у тебя случилось?» - с недоумением спросил я, увидев в дополнение к этому синяки и царапины у него на лице. Татлин сделал движение рукой, напоминающее падающую птицу.
«Понимаешь, весь мой второй этаж ночью грохнулся, и я проснулся уже внизу на полу. Но ты не думай, я все правильно построил, а вот стены подвели, никуда не годятся, там, оказывается, пусто, только воздух гуляет». Я засмеялся, и он тоже. Я не сомневался, что совсем не сложное для него сооружение он тщательно обдумал. Но, кто знает – он любил экспериментировать и часто шел на риск в поисках своего, нового, более совершенного решения. Такой был Татлин всегда и во всем.
Мне трудно писать последовательно, я не историк, да и не ставлю такой задачи. Я пишу о том, что меня волновало в разные годы, я высказываю свои соображения и пишу о людях, с которыми близко соприкасался, и о тех, с кем был в дружбе. Владимир Евграфович Татлин, как я уже говорил, был моим большим другом.
Однажды меня вызывают к телефону: - Шурочка, ты? - Здравствуй, Владимир Евграфович! - Вот что, забирай Леони, и быстро приходи ко мне, ну только скорей! - Понимаешь, Володя, мы сегодня приглашены… - Никаких разговоров, слышишь, обязательно, только не тяни, подай Леони пальто, а сам надевай свою шляпу. Все, жду.
Мы с женой не знали, как поступить. И хотя я видел Татлина практически каждый день, мы всегда были рады встретиться вновь и вновь. Но вот опять раздается телефонный звонок, и его веселый голос:
- Я тебя жду, не дождусь, а ты еще дома торчишь!
Позови Леони к телефону.
Я вижу, как Леони улыбается, разговаривая с ним, наверное, всякие там истории ей рассказывает, хвалит ее и просит скорей приходить. И мы все бросаем и идем к нему.
Он тоже к нам вламывался в любое время. Он всегда был нетерпелив. И мы спешим, вероятно, какие-то новости, может быть не совсем хорошие, но все равно, мы обо всем говорим и делимся нашими чувствами и переживаниями. Мы верим друг другу безгранично. Татлина считали человеком скрытным, но для меня он очень открыт, искренен и органичен, как и его талант. Больше известны всякие скверные анекдоты о нем, выдуманные людьми ограниченными. Эти люди живут в другой атмосфере, чуждой Татлину.
И вот мы пришли. Он открывает нам дверь, видимо, услышал шум лифта, втаскивает буквально за руки. Ставит на стол кружки, конфеты, наливает по рюмочкам вино. «Ну, - говорит, - гуляйте, гуляйте». Сам он не пьет ни капли. Я говорю: « Я пью за гиганта, бывшего матроса с корабля, а теперь плавающего в «герасимовском океане», кажется в такой мутной воде еще никогда не приходилось плавать.» Он смеется сначала, но глаза его грустнеют: « Все-таки это ужасно, как могло случиться, что нашим искусством заправляет этот купчина с Охотного ряда? Конечно, это не может продолжаться вечно, но мне уже много лет, вероятно, ты дождешься других времен, а я вряд ли».
Однажды Татлин попросил меня позаниматься рисунком с дочерью его врача, молодой девушкой архитектором. « Я тебе откровенно скажу,- говорил он,- я не знаю как учить рисунку, а ты преподавал и по живописи, и по рисунку» - и он обнял меня. Этот огромный человек, встречая меня, всегда обнимал своей огромной рукой. Я тоже очень любил его, а недостатки характера, о которых вечно говорят, приписывая ему черствость, скупость, даже жесткость к своим близким может быть и были ( об этом я с ним иногда говорил и очень резко), но все же достоинств, даже замечательных у него было больше, и по природе своей он был человек, способный глубоко чувствовать, переживать и любить чистой любовью. Но тяжелые обстоятельства его жизни не могли не повлиять на впечатлительный и легко ранимый характер. Этот человек огромного самобытного таланта был заброшен, фактически загнан, находился в изоляции, ему наклеили ярлык формалиста завистливые ограниченные мелкие людишки.
Был такой случай. У Татлина хотели отнять мастерскую, кстати, маленькую, на мансарде. Он мне с возмущением рассказывал, как кое-кто, особенно бывшие АХРовцы, старались, и все уже было подготовлено. К счастью, архитектор Руднев и другие влиятельные тогда люди вмешались и сумели отклонить это решение в более высоких инстанциях и сообщили ему об этом. Спустя один день Татлин встретил Ряжского , и тот сказал ему, что они, мол, подумали и решили все-таки оставить ему мастерскую. Татлин не стал говорить, что ему обо всем известно из других источников и ответил Ряжскому: « Ну, конечно, я так и думал, что вы не такие уж совсем плохие люди, чтобы отобрать у меня мастерскую». « Не совсем плохие люди,- с горечью засмеялся он,- ты представляешь, Шурочка, какие подлецы! Мы, мол, подумали.… Этим мерзавцам дали по рукам, вот они и подумали!»
Был случай, когда у Татлина отняли постановку и передали ее другому художнику, придрались, что он опоздал со сдачей макета. Конечно, это был только предлог. Я помню замечательный макет к спектаклю, который был выполнен им с большой любовью. Такое отношение к Татлину было в порядке вещей. Вообще борьба с формализмом для целого ряда художников была верным способом сделать себе карьеру.
Живописью Татлин занимался всегда, но ни одна его картина тогда не выставлялась на выставках. Периодами ему удавалось работать в театре. Я помню премьеру спектакля « Далекая разведка» в театре Ленинского комсомола. Он был художником - постановщиком. На премьере были Сарра Лебедева, А.В. Фонвизин и я – вот практически и все его друзья.
Архитектор Руднев, автор здания Московского Университета очень ценил Татлина и хотел поручить ему оформление всего здания. Татлин очень надеялся на эту работу. Но Рудневу не удалось осуществить это. Как видно, кто-то противодействовал кандидатуре Татлина.
Как–то Владимир Евграфович попросил меня с ним вместе поработать над театральной постановкой «Двенадцати месяцев» Маршака для детского театра. Я ему сказал тогда: « Знаешь, мы с тобой очень хорошо дружим, и мы близки друг другу, но начнем работать вместе, у нас может ничего не получиться. Я не люблю вместе работать. Мы так уже пробовали с Исааком Рабиновичем работать как два автора, но потеряли неделю и дружески разошлись. Пришлось нам разделить работу на два объекта, и все получилось превосходно, он сделал свою панораму для Всемирной выставки в Нью-Йорке, а я свою». Татлин очень огорчился и сказал: « В этой постановке есть такие картины, которые я не сумею сделать. Я знаю, что я могу, а что нет. А вот ты это чувствуешь превосходно, и ты много моложе меня, это тоже имеет значение.» Он показал мне эскизы, и я действительно понял, что смогу это сделать. Я согласился, но при условии, что это будет просто дружеская помощь, и что моего имени стоять нигде не будет. От денег я тоже категорически отказался. За два вечера я сделал эскиз. Татлин понял, что предлагать мне деньги бесполезно, но, конечно, не успокоился и принес мне в подарок очень хорошую цитру, на которой я любил играть у него дома. Это был очень щедрый подарок. Спустя какое-то время я подарил ему эту цитру… на день рождения.
Никогда я не мог Татлина упрекнуть в черствости, бездушии, в чем его старались упрекнуть недруги по искусству. Как-то Леони была очень тяжело больна. Татлин знал, что у нас совсем тогда не было денег. « Слушай, - сказал он, придя ко мне,- я ведь знаю, у тебя сейчас нет денег, возьми у меня, пожалуйста, прошу тебя»- и он положил деньги на стол.
Одно время мы с Татлиным рисовали вечерами вместе модель. Кроме нас рисовали Александра Николаевна и скульптор М. Холодная. Я сейчас говорю о последних десяти годах жизни Владимира Евграфовича. Он дружил также с Саррой Лебедевой, художником Фонвизиным, очень ценил их как художников и людей. А вообще он жил последние годы довольно одиноко. В последний год его жизни мы вместе встречали Новый год. Владимир Евграфович с Александрой Николаевной и мы с Леони. Больше никого не было. Нам так хотелось.
Я всегда очень доверял Татлину, показывал ему свои работы в любом состоянии, на любом этапе, так же как и он мне. Много радости мне приносила многолетняя дружба с Татлиным. Я всегда его вспоминаю с большой любовью. Татлин был на десять голов выше тех, кто перегородил ему дорогу в искусстве. Не случись этого, трудно даже представить, какое огромное влияние он оказал бы на нашу культуру. Это художник-новатор с безупречным вкусом и огромного масштаба. И правильно о нем сказал на похоронах архитектор Руднев, что умер настоящий художник - гигант, которого полюбит и оценит в будущем русский народ.
