По возвращении с Фронта в 1920 г. я услышал на дискуссии в "Клубе Сезанна" выступление одного студента. На мой вопрос, кто он, мне сказали, что он из Киева, очень знающий, пишет большую картину, его фамилия Никритин. Он приехал вместе с Редько, который тоже работает над большой картиной. Меня познакомили с Никритиным, почти сразу мы почувствовали интерес друг к другу, а Никритин меня тут же познакомил с Редько. Он и Редько имели персональные мастерские, где работали над дипломными работами. Я сразу обратил внимание, что эти фамилии уже слышал, они всегда упоминаются вместе как что-то однородное по стилю и направлению. А на самом деле они очень разные даже по характеру. Редько - замкнутый, осторожный, не торопится высказываться, все взвешивает, испытующе вглядывается, старается больше узнать обстановку и людей, чем высказаться. Он мне понравился, хотя я в нем увидел настороженного дипломата. Редько, как и я, жил на Мясницкой улице. Если мы гуляли с Редько, то обшаривали глазами всю улицу, стоило же мне пройтись одному и увидеть что-либо на витрине или что-нибудь интересное в пейзаже, в обстановке, я знал, что если пойдет Редько, то заметит то же самое. До этого я всегда любил один ходить и наблюдать, товарищи меня отвлекали, а вот с Редько я любил ходить вдвоем. Мы прогуливались как охотники за дичью - так мы вглядывались во все решительно .Однажды какой-то китаец нас отчитал за то, что мы слишком, как ему показалось, его рассматривали.
Совсем другим мне показался Никритин - откровенным, прямым, очень живым и часто сумасбродным. Бог знает, куда его заносило, иногда в глубокие философские дебри. У него было стремление четко формулировать свои задачи, проблемы, которыми он был занят, что не часто встречалось среди художников. Он много выступал с программными речами, со своими новыми идеями и теориями. Правда, за его резкую критику и односторонность, которая часто являлась результатом целеустремленности, свойственной ему вообще, его теории часто критиковались.
Свои теории он пытался обосновать, усложнял их, и сам безнадежно запутывался. Даже коробка спичек у него была в мировом пространстве, он её видел сразу как часть мироздания, некоторых это даже раздражало. Но его любили, и это понятно, он был искренним, честным, талантливым и не только в живописи, он всем увлекался. У него была способность своими идеями увлекать людей, с большим подъемом начинать новые дела.
Он задумал так называемый проекционный театр, который, несколько упрощая, как бы проектировал новую жизнь, оказывая влияние, воспитывая психологию нового человека. Вся система должна была опираться на научные данные, на изучение психологии, физиологии, анатомии. Он был режиссером этого театра, ему принадлежит и его название. В этот театр, он втянул и молодых тогда еще художников, которые тоже увлекались проекционными театрами. Среди них были Вильямс, Лучишкин, Женя Гольдина, Меркулов, Тряскин. Так появился новый театр на новой основе с новейшими проблемами. Я видел несколько спектаклей этого театра.
К этому времени я успел уже сделать постановки в театре имени В.Ф.Комиссаржевской - "Дело" и "Свадьба Кречинского" А.Сухово-Кобылина.
Мне этот театр мало понравился, казался надуманным, головным, лишенным эмоциональной основы. Я Никритину тогда сказал, что пока это еще не искусство, слишком много расчета, холодных выдуманных систем вместо эмоций и художественного образа. Но Никритин со мной не согласился, и у нас произошел ожесточенный спор. Он верил мне в оценках, но сейчас всегда теплые с ним отношения похолодели. Долго встречаясь, мы говорили о чем угодно, только не о театре. Характерное для Никритина упорство помогло ему устроить спектакль в Доме Союзов. «Ты знаешь, какой спектакль мы покажем? «Заговор дураков» Анатолия Мариенгофа!» Сестра Никритина Анна, талантливая артистка Московского камерного театра, была замужем за Анатолием Мариенгофом. Мы часто заходили к Мариенгофу, иногда встречали у него Сергея Есенина, с которым он очень дружил.
Но вернемся к спектаклю «Заговор дураков».
В Доме Союзов посредине большого зала были поставлены конструкции художника Н.Тряскина - несколько больших деревянных колес. Актер должен был улечься на расширенную ось и привести колесо в движение - нечто вроде белки в колесе, только с той разницей, что колесо едет, а человек внутри делает мертвые петли. Были и другие конструкции, которые стояли в центре зала. Для всех явилось неожиданностью, что не было ни одного стула, и удивленная публика окружила центральную часть, которая была отведена для игры актеров. Долго ждать не пришлось - раздался сигнал. Под барабанный бой вошли шеренгами актеры. Публика насторожилась в ожидании, было довольно много народа. Я успел увидеть художников, знаменитых актеров и, автора Анатолия Мариенгофа.
Трудно рассказать, что происходило дальше. Все это носило странный характер. Никритин, стоя на хорах, отчаянно барабанил непонятно для чего, казалось, он хочет обязательно пробить барабан насквозь. Петя Вильямс произнес какой-то монолог. Ему отвечал нечеловеческий голос робота, кто-то пищал, кто-то крутился на колесе. Потом мне стало ясно, что они сбились с ритма. Никритин продолжал бить по барабану и уже задыхался, крича « ать-два». Публика в оцепенении застыла… Но кто-то крикнул возмущенно, и вслед за ним другой. Наконец, громко ругаясь, издеваясь, толпа двинулась к выходу. А Никритин, не видя и не слыша, продолжал барабанить и кричать « ать-два», в то время как публика уже почти вся ушла, бежали, как из сумасшедшего дома, скорее, на свежий воздух. Я видел, как побледнел, опустил голову и стремительно выбежал из зала Мариенгоф. Словом, все ушли, если не считать нас, близких друзей. Но этот провал был совершенно для Никритина и его коллектива неожиданным – они все ждали потрясающего успеха… Поздно ночью мы с Никритиным сидели, я не мог и не хотел его оставить, он был до того подавлен, что не мог придти в себя.
Но не такой Никритин человек был в молодости, чтобы успокоиться и сложить руки. Через некоторое время у него опять родилась новая идея.
Правда, его театр дальше уже не мог жить – все это поняли. Но спустя какое-то время Никритин снова затеял тренировочные занятия в Институте Труда, который возглавлял Гастев, но уже чисто производственного характера.
Надо подчеркнуть, что в годы реакции он резко выступал, критиковал Александра Герасимова, даже в его присутствии, что, естественно, ему не помогало и вызывало месть.
Мне хочется сказать, что Никритин был человеком высокой художественной культуры, он действительно передовой художник. Очень часто он затворнически днем сидел в мастерской и подолгу не показывал своих работ. Я ставлю своей целю объяснить здесь и поднять его значение, которое в течение многих лет замалчивалось. Когда-нибудь это всем станет ясно, и я не теряю надежды, что займет свое место в искусстве талантливый и оригинальный художник Соломон Никритин.