С Михоэлсом я был знаком еще с двадцатых годов. Вначале тридцатых я с ним познакомился поближе в Абрамцеве, в доме отдыха. С ним была его маленькая дочка, очень живая, умная, интересная девочка. Мы много вместе гуляли, говорили, ходили в лес. Мне Михоэлс очень нравился, и с ним мне было необыкновенно интересно, казалось, что всю жизнь мы прожили вместе. Так легко с ним было обо всем говорить.
О Михоэлсе в первый момент можно сказать: некрасивый, странный, с сильно выпяченной губой, с поднятыми бровями. Но в следующий момент вас приковывают глубокие всевидящие глаза, над которыми возвышается красивый, похожий на купол из меди точеный лоб, а по бокам, как занавес, кудрявые волосы. Сначала поражает строгость и монументальность его головы и лица, а затем не меньше - его неожиданная улыбка. Она такая теплая, душевная и располагающая, что удивляешься, как много она говорит о нем как о хорошем и мудром человеке. И это неизменно лежит в основе его творчества.
Он был живой, веселый, его талант так и бил из него, он был перенасыщен им, и это постоянно все чувствовали. Но иногда он мрачнел, делался молчаливым, жесты становились короче, голос тише, он замыкался. У нас были душевные разговоры, я много тогда думал о нем. Мне казалось, что-то трагическое заложено в его природе, что-то томило его, что он, будучи даже замечательным актером, не мог скрыть. Он мне часто задавал множество вопросов, и у него была способность вслушиваться в каждый нюанс ответа. Я замечал, как он, улавливая мысли, которые вы сами ясно для себя еще не осознавали. Безусловно, интуиция - особая сторона его таланта. Это было его шестое чувство. Так быстро он умел угадать и подхватить мысль собеседника. Иногда я удивлялся этой способности, когда в дальнейшем мне приходилось работать с ним в театре. Только промелькнет идея, как он уже ее схватывал, развивал, делал самые удивительные предложения и зажигал во мне желание сейчас же за это браться.
Работая с ним в театре, я часто наблюдал, как во время репетиций, когда возникали затруднения, он выходил на сцену и показывал актерам различные мизансцены, без грима мгновенно меняясь на глазах. Вот он поднял руки, опустил голову, сделал шаг вперед и это уже совсем другой человек, с другой психологией. В нем все переменчиво и органично, как в самой природе. Какое великое счастье для художника, когда он работает с людьми настоящими, творческими, какой это неисчерпаемый источник. Как они зажигают вас, какая цепная реакция, как разгорается искусство; и как оно глохнет, если не встречает отклика и упирается в холодную бесчувственную стену. Когда я работал художником в ГОСЕТе над постановкой французского водевиля Э.Лабиша «Миллионер, дантист и бедняк», Михоэлс был художественным руководителем, Леон Муссинак – режиссером.
В 1935 году мне очень хорошо работалось с талантливым Леоном Муссинаком - французом, парижанином. Постановка меня вдохновляла! Париж в конце прошлого века, только построили Эйфелеву башню. Действие начинается с того, что американец-миллионер приезжает в Париж и, чтобы отметить свой приезд, привозит в подарок Парижу живого слона. Миллионером заинтересовываются самые разные люди. Они стараются всеми способами выкачать у него деньги. Целая кампания ловких людей, разузнав, что миллионер лечит зубы у дантиста, которого играет Михоэлс, подсовывает ему красивую девушку легкого поведения. Она разыгрывает невинность, ей создают соответствующую обстановку, якобы приличную семью с родителями. Миллионер в нее влюбляется. Ловкая кампания всеми способами старается его на ней женить. Начинается сложное, путаное перепутанное остроумное действие. Бедного аптекарского помощника, по уши влюбленного в эту девушку играл В.Л.Зускин. Тут между миллионером и несчастным влюбленным возникает множество неожиданных ситуаций. Михоэлс часто во время репетиций, когда возникали затруднения, выбегал на сцену и показывал другим актерам различные мизансцены, что часто давало неожиданное направление всему действию.
Я уходил под сильным впечатлением от Михоэлса, да ведь и Зускин тоже необыкновенный, но совсем другого характера актер, во многом глубоко противоположный Михоэлсу. Соломон Михайлович сказал мне, что его поражает Зускин. А о себе он говорил: «Мне свойственно философски подходить к искусству. Я чувствую, но я и думаю, стараюсь себе объяснить, я разрабатываю решения, я много думаю об искусстве. Зускин последовательно не умеет думать, у него инстинкт - основа чувства. Но он мгновенно меня правильно поймет, почувствует то, что я иногда долго обдумываю. Где лежит у него эта способность - для меня загадка.»
Я хотел о С.М.Михоэлсе написать более последовательно, даже по годам, но почему-то мысль скачет. Я не могу себя удержать, вспоминаю без всякого порядка разные годы; отдельные эпизоды всплывают с такой ясностью, что в этот момент все другое куда-то проваливается. Я вспоминаю, как я его встретил после войны и подумал тогда, что ведь много лет прошло с тех пор, когда я работал с ним в театре. На лице Михоэлса легли резкие складки - около глаз и около губ. В какой-то момент на его лицо упала тень - это придало ему более трагическое выражение. И мне вспомнился Михоэлс в роли короля Лира. Но вот он снова оживился и много интересного рассказал мне о встрече с Чарли Чаплиным в Америке. Мы, разговаривая, пошли с ним по Петровке, затем по Столешникову переулку. Он повеселел, и я даже стал узнавать в нем веселого дантиста из Парижа в спектакле, в котором я был художником. Я ему сказал тогда: «Если бы я был скульптором, я бы Ваш портрет сделал из меди, даже чуть красной - собственно я его уже вижу, уже все готово…» Он засмеялся, Михоэлс опять, как всегда, задавал мне много вопросов, я ему отвечал. Мне тогда показалось, что в его лице усилилось то трагическое, что я всегда в нем видел, несмотря на буйный его темперамент, смех и остроумие.
Я вспоминаю, как во время работы над спектаклем, после длительных репетиций, перед премьерой мы втроем - Михоэлс, Муссинак и я- ходили ужинать в ресторан поблизости от театра на Никитской площади. Соломон Михайлович был в веселом настроении, к тому же он немного выпил. Вечером в ресторане было много народа. Знакомые приветствовали Михоэлса - там он был своим человеком. Играл оркестр. Дирижер размахивал руками, и Михоэлс стал в него всматриваться. Потом, ничего нам не говоря, подошел к дирижеру и очень вежливо попросил позволить ему дирижировать оркестром. Публика заинтересовалась, дирижер засмеялся и дал Михоэлсу дирижерскую палочку, а сам отошел в сторону. Оркестр приготовился. И вдруг что-то произошло. Михоэлса я не узнал. Оркестром управлял дирижер настоящий, опытный с твердыми уверенными движениями. Но это было в первую минуту, а затем все приняло совсем другой оборот. Он повернулся лицом к нам, веселый, счастливый. Это был уже актер Михоэлс, который создал образ дирижера с пронзительным юмором. Оркестр это почувствовал. Публика стала неистовствовать, хлопать и смеяться, а Михоэлс поворачивался в разные стороны и выкидывал самые разные неожиданные номера. Мы смеялись до изнеможения. Это было в 1934 году. Год работы с Леоном Мусинаком, Михоэлсом, Зускиным и другими актерами театра остался в памяти, как интересный, глубоко творческий период в моей жизни.
Вспоминаю, как перед спектаклем «Король Лир» я зашел ненадолго к нему в уборную. Он приходил всегда задолго до начала спектакля. Я хотел его коротко повидать, но он меня попросил посидеть с ним. Михоэлс был уже сосредоточен, собран - Король Лир и Михоэлс одновременно. Трагическое в нем было выражено предельно. Я боялся нарушить его состояние и об этом сказал ему. Он чуть улыбнулся, но меня не отпустил. Это была последняя моя встреча с Михоэлсом.
