Мы с женой были на почтамте и у выхода на улицу встретили Петра Васильевича Митурича, художника, которого я всегда очень высоко ценил, и был с ним в самых дружеских отношениях на протяжении многих лет. Кроме того, мы много лет были соседями по квартире, и мне это соседство приносило только радость. Моя квартира была № 36 на улице Кирова, а Митурича-36-а, но, несмотря на такую близость, нам, чтобы прийти друг к другу, нужно было спуститься с 9-то этажа и подняться с другого входа на 9 этаж, что мы часто и делали, а иногда мы просто стучали в стену друг другу и если громко говорили, то можно было услышать. Но это было до войны.
Во время войны мы вместе дежурили на крыше, а Май - его сын - оставался в комнате на 9 этаже. Грохотали пушки, падали осветительные ракеты, фугаски, бомбы близко около нас. Мне было особенно приятно видеть в этой обстановке его совершенно спокойное, немного бледное лицо, слышать его ровный голос. Это было в его характере: бурный темперамент, напряженность, деятельность были в гармонии с философским складом его натуры. Митурич был всегда спокоен.
А после войны я стал жить на Масловке, и уже реже мог встречаться с Петром Васильевичем, но всегда был очень рад его видеть. Я любил с ним говорить об искусстве. Мы часто спорили, я считал, что в некоторых оценках он ошибался, и я с ним никогда не мог согласиться, но в большинстве вопросов он имел определенную твердую точку зрения и мог глубоко ее обосновать. Меня всегда удивляло, как это Петр Васильевич мог одновременно давать оценку художникам и их произведениям совершенно верно, с моей точки зрения, а в другом случае, опять-таки с моей точки зрения, так до смешного ошибаться, он мог несправедливо и незаслуженно переоценивать некоторых художников и даже называть их гениями, а некоторых несправедливо стирать в порошок.
Ко мне Петр Васильевич всегда относился с интересом и ценил мои работы, но был исключительно строгим и разборчивым. Я часто вспоминаю один случай. В 1936 г. я показал ему большую серию своих работ (25-30 работ). Из них Петр Васильевич выбрал три работы и сказал: «Это я очень ценю, с этим я Вас и поздравляю, а остальные так себе, несоизмеримо ниже». Я был огорчен такой оценкой. Он это сразу заметил и спросил: «Чем Вы недовольны?» Я эту серию любил и не понимал, почему он выбрал только три картины. «Что-то маловато Вы выбрали», - сказал я ему. Он рассмеялся: «Что Вы говорите, это очень и очень много. Замечательно, если даже одна работа настоящая из сотен работ».
Это я вспоминаю в связи с тем, что решил записать воспоминания о Петре Васильевиче. Сейчас я возвращаюсь к последней встрече на почтамте. На мой вопрос Петру Васильевичу, как живете, как работаете, он ответил: «Живется неважно, сын кормит, совсем не рисую и не пишу». «А почему, Петр Васильевич?» «Понимаете, Александр Аркадьевич, сколько можно работать и класть на полку или к стенке. Ведь уже и так до потолка, и никому это не нужно, и никто этим не интересуется». «Ну, знаете, - сказал я, - с искусством так бывает - сегодня не интересуются, а завтра очень даже могут интересоваться, а уж что касается ваших работ, то в этом у меня нет сомнения, так и будет». «Ну, я знаю,- ответил он,- Вы цените мои работы и искренне всегда хорошо относились ко мне, но я, к сожалению, так редко это встречаю». Я спросил его, почему он не работает в издательстве: «Ведь Вы такой замечательный рисовальщик. Вас так должны ценить.» На это он замахал руками: «Да что Вы, никуда не приглашают, абсолютно!» «Но как же так, Петр Васильевич, я помню, как к Вам хорошо относились в «Советской графике», и как нравились Ваши монографии, которые Вы для них делали». «Наговорят Вам там, что угодно, - мрачно ответил он, - а работы никуда не идут, абсолютно, ну, может быть, поэтому я могу теперь больше работать над своим изобретением». Я знал еще раньше , что он не только художник, но и изобретатель, знал над, чем Петр Васильевич работал уже давно, он мне много и очень подробно рассказывал. На мой вопрос он ответил, что работа идет очень успешно, и он ею сейчас поглощен полностью. Говоря об этом, он вынул из кармана маленький мотор и начал увлекательно рассказывать о последних достижениях в этой его работе, я все понял, и мне было чрезвычайно интересно.
Я был свидетелем выступления очень крупного специалиста, который на вечере памяти Митурича сказал, что его изобретательские работы можно рассматривать как открытия, имеющие большие перспективы в будущем. А тогда на почтамте, около окошка, где я отправлял телеграмму, держа в руках этот моторчик для его новой модели, он мне с увлечением стал рассказывать, как у него все уже приближается к окончательному решению.
Мы проговорили целый час и решили встретиться в ближайшее время. Он у меня спросил, над чем я работаю. Я рассказал, что последнее время много пишу Москву, улицы в движении, людей, машины и т.д. Меня ведь всегда интересовала динамика, движе¬ние. Он сказал, что это очень интересно, но трудно, когда стоит предмет неподвижно, другое дело, а тут как: только начнешь рисовать человека на мотоцикле, а он возьмет и уедет. Как тут быть? Мы смеялись, и я ему рассказал о своих последних работах и задачах. Петр Васильевич заинтересовался, и мы, договорившись о встрече, расстались. Но встреча не произошла. Вскоре Петр Васильевич Митурич умер. Умер крупнейший художник, и изобретатель нашего времени.
Я любил Петра Васильевича Митурича. Это был честнейший человек, подлинный художник, открыватель. Сталкиваясь с подозрительной обстановкой, суррогатом, ремесленичеством и спекуляцией, он начинал задыхаться в ней, он мог жить только там, где был чистый воздух искусства.