Мне нужно написать портрет В.Э.Мейерхольда. Я с ним как-то разговаривал, сидя рядом на диспуте. И очень часто его видел на репетициях.
Облик В.Э.Мейерхольда невероятно четко врезался в мою память. Он тогда был для нас, молодых, самой талантливой личностью, бесспорно гениальным режиссером, новатором самого большого масштаба. «Я не был исключением или каким-нибудь оригиналом - все поколение было влюблено в Мейерхольда. Так это было» - пишет А.К. Гладков в «Тарусских страницах».
И также мы, студенты ВХУТЕМАСа, проявляли исключительный интерес ко всему, что происходило в те годы в искусстве, посещали диспуты, их было тогда очень много, не пропускали ни одного сколько-нибудь интересного спектакля. Мы во что бы то ни стало старались иметь хорошие места, как можно ближе, чтобы лучше видеть и слышать. И если для этой цели нужно было с раннего утра стоять в очереди или прийти за 3-4 часа до начала спектакля, нас это, конечно, не останавливало. Я и мои товарищи бывали у Мейерхольда на генеральных репетициях и на премьерах. Нас донимал голод и холод, мы жили в неотапливаемых помещениях, у нас замерзала вода в стаканах. Много мы имели забот. Каждый день возникал вопрос, как прожить на минимальное и вместе с тем стоять у мольберта и быть в курсе всех событий в искусстве.
Естественно, все, что связано с именем Мейерхольда, было для нас большим событием.
Мы сидим в первых рядах - я и мой товарищ Комарденков - в помещении Питереска на Кузнецком мосту. Идет дискуссия о новом искусстве. Народ шумит. Для нас все приобретает здесь опасный характер. Какое-то сборище консервативных художников и режиссеров, громят новое искусство, - мы очень переживаем. Кричим с места, в особенности Вася Комарденков. И вот в самый разгар диспута входит Мейерхольд: он в турецкой феске, бледный, угловатый, худой. Он ищет место. Мы вскакиваем, Вася Комарденков зовет, приглашает Мейерхольда. Он откуда-то с ним хорошо знаком: «Всеволод Эмильевич, сюда садитесь!»" Но Мейерхольд придерживает нас руками и говорит: «Сидите, сидите, нам всем хватит места», - и садится между нами. Я очень взволнован: рядом сидит Мейерхольд. Я сразу решаю его нарисовать. Не дышу, вглядываюсь в него. Вот Мейерхольд, он властитель дум. Я смотрю на его продолговатую голову. Как это странно и поразительно, что под этим высоким остро отточенным лбом рождаются самые ценные идеи, самые смелые, самые творческие. Я вижу это в его взгляде, в напряженных до предела линиях удлиненного лица. Я с исключительным интересом рассматриваю его руки, остро выраженный динамический, устремленный вперед профиль. Турецкая темно-красно-коричневая феска еще больше все это подчеркивает. Ни у кого я не видел такого неожиданного поворота головы; все сразу меняется от небольшого движения, чем больше всматриваюсь, тем неожиданней открываю все новые черты этого необыкновенного человека, которым как будто управляют стихийные силы, а он лишь регулирует, что-то может ускорить или придержать. Так мне кажется, когда я гляжу на Мейерхольда. Мне кажется, что все это могут увидеть. Как удивительно рельефно у него все до мельчайших штрихов отточенно. Разглядывая его, я незаметно и зарисовывал и, как видно, потерял голову - Мейерхольд это заметил. Мне тогда показалось, что он мне чуть улыбнулся, но, может быть, мне только показалось. В это время в зале громко захлопали, и я увидел поднимающегося на авансцену моего бывшего учителя Д. Щербиновского. Он был очень образованным человеком и замечательным оратором. Я у него учился рисунку, он был прекрасным педагогом, но, несмотря на то, что в прошлом дружил с Коровиным, Серовым и Врубелем, непримиримо относился ко всему новому, даже к Петру Петровичу Кончаловскому, у которого я тогда учился. Машкова, Лентулова, а также Сезанна, Пикассо, Матисса - всех он считал футуристами и не хотел глубоко в этом разбираться. И так как он был очень хорошим рисовальщиком, то первое, в чем упрекал новое искусство - не умеют рисовать, поэтому, и придумывают всякие фокусы, чтобы обратить на себя внимание. С блеском и остроумием Щербиновский умел разнести в пух и прах так называемое левое футуристическое искусство, к которому относился с барским презрением - дурной вкус, пестрятина, детская мазня. К новому театру и к новой литературе он относился не лучше.
Щербиновский - очень высокого роста, с широченными плечами, красивыми и выразительными жестами. У него седая огромная орлиная голова. В его мощном голосе чувствовалась необычайная сила. Он чем-то был похож на Станиславского и на Шаляпина. Когда Щербиновский, не торопясь, начал говорить, зал стих. Он быстро завладел аудиторией и начал под смех и аплодисменты разносить то новое в искусстве, что мы так горячо восприняли, и что нас так волновало. Но вот вместе с аплодисментами раздались и возгласы в защиту современного искусства. «Был бы здесь Маяковский, - кто-то громко сказал, - он бы с вами поспорил». Но в зрительном зале Маяковского не было, а Мейерхольда многие не видели. И нам, к нашему ужасу, казалось, что Шербиновский нанес такие удары, что исправить это будет чрезвычайно трудно. Казалось, наша жизнь зависит от этого вечера: Щербиновский действительно сумел не оставить камня на камне. К тому же он умел произвести впечатление своим импозантным видом. Он начал говорить в накинутой длинной дохе, которая постепенно сползла с плеч и валялась на полу, а он, не обращая на это внимание, продолжал увлеченно говорить, сотрясая стены.
Мы были страшно взволнованы, тем более что Мейерхольд с грустью и как-то безучастно слушал это выступление. Мне даже показалось, что он побледнел. «Что же делать?»- невольно проносилось у меня в голове, когда аплодисменты громом разнеслись по всему помещению, сквозь них едва были слышны голоса недовольных. Мы кричали, в особенности Комарденков. Он даже закричал: «Почему вы хлопаете, подождите!» Но в это время поднялся невообразимый шум, и публика стала расходиться. «Не уходите, не расходитесь!», закричал побелевший Вася и стал, волнуясь, просить Мейерхольда выступить. Но Мейерхольд почему-то не хотел выступать. Мне показалось, что Мейерхольд был утомлен, а, может быть, и не уверен, что после такого успеха этого слона - гиганта Щербиновского сразу удастся завоевать аудиторию. Тогда Комарденков стал его упрашивать: «Всеволод Эмильевич, Вы должны выступить, это необходимо. Вы же видите, что тут делается». Я тоже не выдержал и, преодолев смущение, стал ему говорить, что такое выступление нельзя оставить без ответа, и только Вы это сейчас можете, больше никто. Мне казалось тогда, что от этого зависит судьба нашего искусства и, конечно, наша жизнь. Так мы воспринимали события того времени, каждую минуту, казалось, решались судьбы Мира, Вселенной. Всеволод Эмильевич посмотрел на нас внимательно и вдруг загорелся и сказал: «Я выступлю». Он встал. Мы были самые счастливые в ту секунду, которую я не забывал на протяжении всей жизни. На этот раз высокий молодой парень Вася Комарденков вскочил на стул и закричал во все горло: «Сейчас выступит тов. Мейерхольд Всеволод Эмильевич». Опять поднялся страшный шум. Многие, как видно, не знали, что Мейерхольд присутствует здесь. Потом вдруг откуда-то пронеслись аплодисменты и крики, и вот на сцене появился Мейерхольд.
В первые секунды мы сидели не дыша. Мне сразу показалось, что Мейерхольд внешне после Щербиновского, после его монументальной фигуры, проигрывает, он как-то уменьшился в размере, даже что-то юношеское появилось в нем. Да, безусловно, он, проигрывал. Голос в первый момент, хотя и слышался очень хорошо, еще не звучал в полную силу. Публика притихла вначале, хотя все еще слушала рассеянно, даже сзади очень шумели, и Вася Комарденков им чем-то пригрозил. Но это продолжалось всего лишь несколько мгновений - словно происходила какая-то настройка, как в оркестре перед выступлением. И вдруг все струны натянулись почти одновременно, все жесты заработали, рука взлетела вверх, как на крыльях, когда он бросил несколько типичных Мейерхольдовских острот в адрес Щербиновского; как он ловко подхватил интонацию его речи, как он показывал, как с Щербиновского сползала шуба. В момент, когда Мейерхольд произнес слова «Спасайте подлинное искусство от шарлатанов! Спасайте поэзию от Маяковского!», - как рукой сняло первое впечатление, что он еще не в полной форме. Теперь на сцене блистал во всей своей силе Мейерхольд; его пронзительные жесты чертили линии в пространстве, голос самым неожиданным образом звучал во всех нюансах, как острой рапирой наносил он удары и стремительно наступал, все обосновывая и показывая с самой неожиданной стороны. Он умело и необычайно убедительно объяснял проблемы и достижения современного искусства, и это не могли не почувствовать все присутствующие. К тому же всех покорили его неистощимый огонь, непримиримость и убежденность. Теперь после каждой фразы гремели аплодисменты. Я уже не мог больше хлопать, так как отбил себе ладони, и только кричал: «Браво, Мейерхольд, браво!» Вася Комарденков совсем с ума сошел, так он орал и оглушал всех своими хлопками. Это было блистательное выступление, которое все затмило, Щербиновский теперь казался вытащенным из нафталина, с его отжившими взглядами. А на сцене сверкал Мейерхольд живым воплощением нашего времени, нашего стремительно наступающего века.
Увы, никто тогда его выступление не записывал, и я, конечно, тоже. Попробую пересказать то, о чем говорил Всеволод Эмильевич. Конечно, это будет приблизительным наброском, выполненным много десятков лет позже.
Мейерхольд с самого начала сказал, что он не на словах, а своей работой, своими постановками подтверждает любовь, и восторг перед классическим репертуаром.
- Как известно,- говорил он,- меня часто упрекают в том, что я слишком свободно трактую классику. Да, я действительно не копирую. Наоборот, стараюсь говорить так, как сегодня мы воспринимаем эти великие произведения, естественно, с точки зрения нашей действительности, нашего времени. Только так их и можно трактовать.
Но вот художник Щербиновский говорит, что есть традиции, которые надо свято беречь и, как он сказал, низко снимать перед ними шляпу! В этом надо разбираться. Ведь есть традиции, а есть трафарет неподвижности мысли, отсутствие своих чувств, своего видения, вследствие этого слепое подражание. Вот за это воюет потерявший веру во все живое Щербиновский. Каждой эпохе свойственен свой характер, свои устремления, свой стиль, и искусство это с поразительной силой выражает. Нужно, наконец, понять, что революция не только разрушает, она и создает. Наша задача - создать новое искусство, по содержанию и по форме. Но для этого нужно, прежде всего, верить и жить нашими идеями в полной мере, как Маяковский. Это замечательный молодой поэт нашего времени, в нем все кипит и бурлит, он всегда чувствует настоящее и глядит смело в будущее, а вы Щербиновский, на него так обрушились.
Дальше Мейерхольд остановился на перспективах театра. Он говорил, что хочет поставить новый спектакль именно Маяковского, который написал пьесу на современную тему. Радостно работать режиссеру с актерами, художниками и всеми работниками театра над современной пьесой, которая имеет новую форму и требует решения, как говорил Вазари в эпоху Возрождения, в манере, никому доселе неизвестной.
- Вместе с тем,- продолжал Мейерхольд,- мы не отказываемся от постановок произведений великих драматургов прошлого: Гоголя, Островского, Грибоедова и др. Я также мечтаю поставить величайшее произведение Шекспира «Гамлет». Но, повторяю – поставить так, как мы сегодня эти гениальные произведения можем понимать и чувствовать. В заключение скажу, что в наше динамическое время нужно художнику со всей страстью участвовать в создании новой жизни. Этому активно должно помогать наше искусство. Я бы хотел, чтобы выступивший здесь художник Щербиновский, как известно, в прошлом друг замечательных художников Врубеля, Серова, Коровина, сбросил бы с себя ледяной покров, открыл бы пошире глаза, посмотрел прямо вперед и увидел нашу действительность. Мейерхольд высказал свое восторженное отношение к искусству прошлого и подчеркнул, что самые великие творцы его были новаторами, открывателями нового, ранее неизвестного, в свою эпоху. Такими были Пушкин, Гоголь, Лермонтов, Грибоедов, Толстой, Островский, Сухово-Добылин, также в музыке Бах, Бетховен, Моцарт, Глинка, в живописи - греки, Рафаэль, Леонардо да Винчи, Иванов, Суриков, Сезанн. Это не было и не могло быть выдумкой, это было прочувствовано и увидено в самой жизни.
- Недавно я ставил «Маскарад»,- продолжал Мейерхольд,- но он нас волнует не так как современников Лермонтова. Примеров может быть очень много, но мне надо сказать о самом главном, что нам сейчас нужно - какое искусство нам нужно.
Во всех пьесах Маяковского, начиная с «Мистерии Буфф», есть желание заглянуть в великолепное будущее. Во всех пьесах не только бьется пульс современности, а веет свежий ветер из мира будущего.
Прошу меня правильно понять. Я высоко ценю великое искусство прошлого и ставлю с великим наслаждением. Эти прогрессивные произведения своего времени я понимаю через призму нашего времени. Каждый зритель сегодня только так может их понять и глубоко почувствовать, или он должен жить прошлым веком, но это противоестественно. Если мы живые нормальные люди и не лежим уже в гробу, в несгораемом шкафу, или в сундуке с нафталином, то мы должны жить сегодня всеми динамичными событиями нашего времени.
Вот так примерно ответил великий Мейерхольд Щербиновскому, которого я тоже очень любил, ценил, хоть и расходился с ним во взглядах на современное искусство.
