Несколько моих работ были выставлены в начале 20-х годов: портрет инженера- электрика и две цветовые композиции абстрактного характера выставлялись в Москве и Амстердаме в 1923 году. Я занимался ими тогда параллельно с изобразительной живописью. Их увидел Казимир Малевич. Он меня нашел в коридоре института, кто-то меня ему показал, и мы с ним познакомились. Я его раньше знал по работам, по черному квадрату, и по его выступлениям на диспутах. Особенно мне запомнилось его выступление на диспуте в Большом театре, где он сказал, что до революции ему плевали в лицо за то, что он боролся за новый путь в искусстве, единственно верный, как он говорил. Экономия средств выражения – вот прежде всего, что должно быть в искусстве. Живопись прошлых веков, затем Сезанн, Ван Гог, импрессионисты – все это было огромным завоеванием в свое время. Но сейчас новое и единственное, что открывает и будет открывать новые пути – это супрематизм.
Я сидел близко и запомнил его твердые жесты фанатика: он говорил очень горячо, глядя вперед и время от времени резко двигая руками, как бы желая схватить впереди пространство. У него было в этот момент сердитое лицо, чувствовалось, что он не сомневается, что абстрактное искусство идет на смену устаревшему изобразительному искусству, которое, он считал, закончило свое развитие, все там открыто и достигло совершенства. И самое большое достижение, он считал, в последнее время было у Сезанна, и еще, быть может, динамичней всех Ван Гог, а затем следуют кубисты, Пикассо, Брак, Матисс и другие. Но это все лишь половинчатая форма выражения, изобразительное и абстрактное одновременно.
«Супрематизм, - говорил он,- который я объявляю единственным кульминационным пунктом достижений нашего времени, есть новое открытие, освобождающее живопись от ее векового груза изобразительности».
Все это я сейчас вспомнил, и передо мной стал вырисовываться удивительный человек, почти единственный тогда пришедший к таким выводам. Кроме того, Малевич пытался со всей серьезностью ученого-исследователя обосновать все это в своей книге о новых системах в искусстве – « От Сезанна до супрематизма».
Несомненно, нас, молодых ищущих художников, не мог не заинтересовать такой человек. И вот, когда я с ним так неожиданно познакомился, он мне сразу сказал, что его очень заинтересовали мои работы и что он их считает на новом пути и хочет посмотреть и другие. Мне было очень интересно услышать это именно от него, но было трудно разговаривать с ним, хотя, несмотря на застенчивость, которую я часто не мог преодолеть, я был необыкновенно уверен в своих достижениях и в своей работе и не считал неожиданной такую оценку, так как сам понимал, что открываю каждый день то, что еще никто никогда не открывал. Не такими уж скромными мы, молодые художники, были тогда. Правда, я очень много и упорно работал днем и ночью. Несмотря на голод и холод, я не уступал себе ни в чем. Способен был несколько раз переделывать работу, пока не добивался того, что соответствовало моей цели.
Малевич внимательно, как незнакомый предмет, рассматривал меня, когда мы с ним вместе спускались по лестнице. Я его пригласил прийти ко мне в мастерскую, когда у него будет время. Но он предложил сразу пойти смотреть—сейчас же. Это было неожиданно. Я в комнате жил тогда один и вспомнил, что с утра не прибрался как следует. Мне было неудобно его сейчас приглашать, и я ему откровенно сказал об этом. Но он махнул рукой: «Какая чепуха, я ведь работы иду у Вас смотреть, а все другое не имеет никакого значения». И он взял меня под руку, тепло, дружески. Я сразу же почувствовал к нему расположение, и стал свободно с ним разговаривать, а пока мы с Рождественки дошли до Мясницкой улицы, мне стало казаться, что я всю жизнь с ним знаком. То, о чем он говорил, было мне чрезвычайно интересно. Но не все я сразу мог понять, так как язык его был сложным, много необычных терминов. На мои вопросы он мгновенно отзывался готовыми, проработанными ответами. Я мучился, что не все мог понять сразу, хотя, мне казалось, и улавливал их общий смысл.
Объяснение живописи Сезанна было для меня новым и показалось мне исключительно интересным. О Сезанне я в то время знал все, что только можно – видел и рассматривал самым внимательным образом и читал все, что только у нас о нем было. К тому же я раньше учился у Петра Петровича Кончаловского, а он Сезанна очень высоко ценил. Но вот Малевич совсем неожиданно говорил и все время старался объяснить дальнейшее развитие от Сезанна к супрематизму. Когда мы зашли в мою комнату, я успокоился, так как оказалось, что я все-таки убрал ее. Малевич не обратил на это никакого внимания и сразу сел на стул, посмотрел на висящую на стене картину и долго думал, что-то взвешивая, поднимал руку с левой стороны, потом закрывал часть картины, опять поднимал руку, а я ерзал на стуле и не решался ничего спросить. Рассмотрение моей картины было очень длительным и мучительным для меня, так как мне показалось, что он совершенно про меня забыл и даже не замечает, что я здесь.
Но вот он встал, подошел к картине вплотную и затем немного сбоку и сказал: «Все правильно, я вот в чем-то здесь,- показал мне с левой стороны, - сомневался, а теперь вижу, что… - и он очень медленно отчеканил : аб-со-лют-но правильно». Малевич быстро с увлечением стал объяснять, как строится моя картинная плоскость, говорить о динамике и статике и их живописном содержании, а также о конструкции - как результате постижения единства природы, о проблеме решения контрастов во времени и пространстве. Мне очень интересно было толкование моей работы, но я почувствовал, что уже наступил предел, ведь всю дорогу он развивал сложную теорию, которую я старался уловить, а теперь мне хотелось все обдумать. Но Малевич этого не замечал и с жаром еще долго и много говорил, а в конце заметил, что очень рад, что мои работы подтверждают его теорию и что не ожидал встретить это в Москве. Он сказал, что хочет быть в курсе моей дальнейшей работы. С тех пор, когда он приезжал в Москву, он бывал у меня. О посещении моей маленькой комнаты-мастерской и о моих работах в начале 20-х годов он многим рассказывал тогда в Петрограде.
Мне кажется, что знакомство в молодости с убежденным до фанатизма и оригинально думающим художником Малевичем не могло не принести пользу.
Вспоминаю ученика Малевича – Сенькина. Он мало умеет, плохо пишет, невыразителен, и это настораживает. Сегодня я с ним разговаривал – он умный теоретик, скептик, больше решает головой, логикой, считает себя изобретателем огромного «супремата». «Фокус не большой: к квадрату на плоскости прибавить две стенки или оттенить круг, чтобы получился шар». Нет, он не понимает своего учителя Малевича. Малевич – художник. Верно или неверно ставит он вопросы, но в чем нет у меня сомнения, так это в том, что он чувствует, что делает и о чем говорит. Он не выдумщик, и к тому же у него способность синтезировать факты, наблюдать и аналитически к ним подходить, Он никому не верит, пока не проверит сам. Он хочет всегда все пересмотреть и всему дать место в своей системе. Я соглашаюсь или не соглашаюсь, но всегда после разговора с ним ухожу взбудораженный до предела. Он с дерзостью фанатика разносит, что ему не по душе. Как ясновидец, с уверенностью пророка из легенды, говорит о будущих проблемах искусства. Сколько творческой энергии, воображения у этого человека, и в результате такой скупой черный квадрат, а затем и другая геометрическая цветная фигура на плоскости холста. На такой же плоскости на холсте создано великое произведение «Джоконда», произведения Рембрандта, Рафаэля, Веласкеса. Глядя на Малевича и сравнивая его с великими живописцами прошлого, можно прийти в уныние, в какой мере он элементарен. Но Малевич, вероятно, только новый мост к абстрактному искусству. Он только первооткрыватель, это лишь новая позиция. Быть может, понадобятся века, чтобы накопить опыт и овладеть им. Но это искусство родилось, его создал в большей мере и в первую очередь Малевич. Я убежден сейчас, как и тогда, когда я встречался с К.Малевичем, что искусство беспредметное, не исключает и не может исключать никогда изобразительного искусства. Наоборот, оно может обогатить его новым, пластическим ритмом, как в симфонической музыке.